Игорь Росоховатский - Законы лидерства [Журнальная версия]

– И пострадавшего, – добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда.

Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.

– Вы могли и схитрить?

– Выходит, не сумел.

– Предвидели, что вас ожидает?

– Это было нетрудно.

– И всё-таки «не сумел»… Или не хотел?

– Самое печальное – потерять себя…

«Вырвал-таки, очкастый чёрт! Почему я откровенничаю с ним? Чем он расположил меня к себе? Небось задаст сейчас ещё несколько вопросов «на откровенность», а потом незаметно расставит ловушку».

– Пётр Петрович, прежде чем мы расстанемся, должен вас предупредить…

«Вот оно, начинается!..»

Я спросил, не скрывая иронии:

– Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе?

Его лицо преобразилось. Бледные щёки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич. Затем он снял очки и тщательно протёр линзы замшевой тряпкой. Глаза у него без очков оказались тёмно-серыми, близорукими, какими-то беспомощно-добрыми.

– Почитываете детективы, Пётр Петрович?

Он надел очки, и взгляд тотчас изменился, в нём появилась необходимая твёрдость.

– Предупреждение вам иного рода… – В его голосе всё ещё слышались затихающие смешинки… – Вы, несомненно, заметите в виварии новые датчики. Не удивляйтесь. Мы сочли необходимым поместить там автоматические телекамеры, микрофоны и другие сигнализаторы.

Я пожал плечами:

– Если это не помешает опытам…

– Не помешает. Рад был познакомиться с вами, Пётр Петрович.

Он встал и подал мне холодную твёрдую руку.

В коридоре лабораторного корпуса я едва не столкнулся с Александром Игоревичем. Он подозрительно уставился на меня:

– Вы оттуда?

– А вы туда?

– Сейчас все наши пути там пересекутся. Вы знаете, что Владимир Лукьянович арестован за разного рода махинации, а Евгений Степанович отстранён от работы?

Он остался доволен произведённым эффектом.

– Видимо, Вовина карьера на этом закончится. Впрочем, того и следовало ожидать, коли ворон забрался в гнездо орла…

Ему позарез необходимо было выговориться, но он спохватился:

– Договорим после, а то ведь меня там ждут…

Я шёл по знакомым улицам, по которым любил гулять и любоваться открывающимися отсюда приднепровскими пущами, песчаными пляжами, арками мостов, лаврскими главами. Уходящее солнце долго подбиралось к куполам, шарило длинными лучами по зелени, нащупывая маковки, но зато потом, найдя и обрадовавшись, разом зажгло, запустило целый сонм древних золотых звездолётов, устремлённых в закатное небо.

Когда-то на этих улицах мне хорошо думалось. А теперь те же дома и деревья и даже свечи каштанов в зелёных подсвечниках вызывали во мне глухое раздражение. В чём дело? Вот дом с противошумными выступами, за ним – арка, которая мне так нравилась. Ни дом, ни арка не изменились. Чего же мне не хватает?

Ага, нет запаха акации. Она ещё не цветёт.

Я затормошил, напряг память, воображение – и появился запах акации.

Вспомнил, что из дома напротив часто доносилась музыка. Воспроизвести, её в памяти было нетрудно. Ну вот, есть и музыка. Как будто есть всё, а чего-то не хватает…

Эврика! Тогда гудели комары. Я снова затормошил воображение, и появился тонкий комариный зуд. И там же, в моей памяти, девушка взмахнула обнажённой рукой, защищая меня от назойливого насекомого: «Прочь, соперницы комарихи, не дам вам пить кровь милого!» – «Себе оставишь?» – «Догадливый!»

Я понял, что обманывал себя, притворяясь, будто не знаю, чего мне не хватает на этих улицах, чтобы они вновь стали любимыми. Со мной не было Тани. Без неё город стал пустым, безразличным. Нечего хитрить с собой – не поможет. Вот на том перекрёстке мы прощались, дальше провожать её не разрешалось. Теперь перекрёсток пуст.

И эта зияющая пустота перекрёстка явилась последней каплей…

Я круто повернулся и ушёл, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачьё. Зачем мучиться и мучить её? Час друг без друга – это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты – это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймёт. Она ещё там, задержалась в виварии – нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня в неловкое положение…

Я спешил, запыхался, будто кто-то подстёгивал и гнал меня. Спустя некоторое время, вспоминая этот бег, я пойму, что меня гнало предчувствие, которым заразился от Тани.

Охранник удивлённо посмотрел на меня, но пропустил молча.

Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то ещё спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.

Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проёме двери мелькнула тёмная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донёсся крик.

Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное – Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то верёвкой, дядю Васю, уцепившегося за эту верёвку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.

– Опал! – закричал я изо всех сил. – Опал, нельзя! Пусти!

Потому что конец верёвки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.

На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по-человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице.

– Опал, отпусти!

Грохнул выстрел. Затем ещё один.

Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы.

Таня и дядя Вася упали на пол.

Это было последнее, что я увидел тогда…

– Больно! Ой, как больно!..

Я, шимпанзе Опал, не стал таким, как вы, двурукие. Вы оказались сильнее. Сильнее полосатого зверя. Не пустили туда. Сделали больно.

За что? Да, я убрал большеголового, но он стоял на моей тропе к желанному. Не пускал к самкам.

А ведь там была она, с покатыми плечами и острым запахом. Только увижу её – и дрожь.

Она ходит, округло раскачиваясь. То приседает, то подпрыгивает. Словно готовится ухватиться за канат, свисающий сверху, и взлететь высоко-высоко на ветки с листьями. Я там никогда не был. Видел. Много раз. Из клетки, забравшись по канату почти до самого верха. Видел в квадрате – таком, как показывал двурукий на картинке. Потом снилось. Много раз.

Я раскачивался на канате изо всех сил, чтобы перелететь туда. Но только ударялся о решётку. Всё равно снилось. И её походка напоминала о снах. Никто другой не ходит, как она. Никто так дразняще не пахнет. От неё – не только запах. Ещё что-то – тогда у меня приятно колет плечи, грудь, руки. По всему телу дрожь. Более сладкая, чем белые кубики, которые двурукий даёт в награду. Она идёт и не идёт, но всё равно вижу её во тьме с закрытыми глазами – желанную, остропахнущую, источающую то, чему нет названия, пробуждающую невиданное.